С двух сторон у гробов поставлены были траурные канделябры, а сами гробы, стоявшие в центре нефа, были покрыты черным бархатом. На гробах были изображены гербы обоих фамилий, и Морган, закрыв глаза, заставил себя повторить в памяти их очертания — в знак любви к ушедшим.
Мак-Лайн: «Три красных розы на серебряном поле, с голубым львом над ними», и все увенчивал личный знак Кевина — три серебряные точки.
Сердце Моргана сжалось, но он заставил себя продолжать: «Зеленый грифон в двойном красном круге» или в ромбе: это в память о Бронвин.
Морган открыл глаза и взглянул поверх гробов на свечи, горящие на алтаре и отражающиеся в серебре и золоте канделябров. Но сам алтарь был покрыт черным, и черным были задрапированы золоченые фигуры. А когда хор начал отходную, Моргану было уже не убедить себя, что все это не так, что ему только кажется. Нет, это были похороны.
Процессия двинулась — клир в подобающем облачении, задрапированные черным кресты, служки с серебряными подсвечниками, монахи обители Святого Тейло в траурных сутанах и, наконец, Дункан, служивший мессу, бледный, облаченный в черное и серебряное.
Когда процессия достигла церкви, став с двух сторон алтаря, Морган услышал начальные слова литургии:
«Introibo ad altare Dei» — Я взойду к алтарю Господню.
Морган преклонил колени и опустил лицо на руки, не желая видеть в могиле тех, кого так любил. Всего несколько недель назад Бронвин была жива и радовалась своей свадьбе с Кевином. А сейчас она мертва, погибла во цвете лет от магии, от рук одной из себе подобных…
Морган больше не любил себя, не любил Дерини, не любил своего могущества и готов был сожалеть о том, что половина крови в его жилах — от этого проклятого племени.
Почему так? Почему Дерини должны быть прокляты, почему должны собственные силы воспринимать как муку? И сколько это будет длиться? Неужели к тому времени, когда потомки смогут и захотят воспользоваться этими силами, сами силы забудутся, исчезнут? То есть, конечно, силы найдут себе дорогу, и люди, использующие их, появятся снова, но никто и не вспомнит тогда, что идут они от древнего рода людей, называвшихся Дерини.
А эта полоумная старуха Дерини, не знавшая, кто она и откуда, которую заставили скрывать свои силы — ее или ее родителей, — теперь занимается магией на потребу любвеобильным молодым людям — и вот, убита Бронвин…
Что может быть хуже этого?
Все вопросы, встававшие перед ним последние месяцы, сводились к одному — к вопросу о Дерини. Магии Дерини, три века отчужденной церковью, теперь грозит священная война. Дерини ненавистны обычным людям, на чем и играет Варин де Грей, обещая им перебить все это племя, начиная с него, Аларика Моргана. И он ведь едва избежал смерти в обители Святого Торина. А теперь еще — его и Дункана отлучение…
Но без них, без Дерини — не одержал бы Келсон победы на своей коронации, не одолел бы Кариссу, которая хотела, видите ли, «вернуть» трон, якобы принадлежащий по праву ей и ее отцу. А кто заставил не мешать сыну богобоязненную Джеанну — а уж она-то сама чистокровная Дерини, правда, не знавшая наверняка о своем происхождении? И каков результат?
А что принесет война с Венцитом Торентским? Разве Венцит не чистокровный лорд Дерини, обладающий всеми силами древнего племени в государстве, где магия разрешена? И разве не ходят слухи, что он привлекает на свою сторону других Дерини, которые в страхе перед людьми радуются возвышению Дерини на востоке и начинают мечтать о возвращении неограниченной власти, которая была у них три столетия назад — а можно ли это допустить?
В конце концов, зло это или нет — быть Дерини, а времена для них сейчас недобрые. Имей Морган выбор, он, может быть, и рад был бы отречься сейчас от своих сил, как хочет того Лорис.
Аларик поднял голову и заставил себя слушать мессу, которую служил Дункан.
Он понял: все эти рассуждения слишком себялюбивы. Не он один испытывает такие мучения. А Дункан? Какие ангельские силы должны были благословить его, чтобы он, отлученный от церкви, решился взойти на амвон и служить как ни в чем не бывало?
Морган, конечно, не мог знать мыслей Дункана, да и потом — это не его дело. Но он не сомневался, что у его кузена были важные основания для такого поступка. Церковь до сего дня занимала важное место в жизни Дункана. Сейчас он бросал ей вызов, отдавая дань уважения и любви брату и названой сестре, хотя только Морган, Келсон и Дерри знали об этом. Дункану тоже непросто быть Дерини.
— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis, — произнес Дункан — Агнец Божий, грехи мира принявший, отпусти прегрешения наши.
Морган склонил голову и со вздохом повторил эти слова, но они не принесли облегчения. Он не был уверен, что случившееся два дня назад произошло по воле Божьей, как не был уже уверен и в том, что силы, которыми он пользовался всю жизнь, были добрыми.
«Domini, non sum dignus…»
«Господи, я недостоин милости Твоей. Господи, исцели дух мой».
Месса продолжалась, но Морган не слушал ее. Тоска и печаль сдавили его сердце, и он удивился, обнаружив, что стоит вместе с другими в воротах родовой усыпальницы, и понял, что сейчас ворота закроются за Бронвин и Кевином навсегда.
Он огляделся и увидел обступивших склеп родственников и домашних. Келсон стоял с герцогом Яредом и леди Маргарет, но Дерри был рядом, и он доброжелательно кивнул, когда Морган посмотрел на него.
— Не нужен ли вам отдых, сэр? Думаю, в последние дни у вас не было возможности…
Морган закрыл глаза и потер лоб рукой, как бы желая стереть печали последних нескольких часов, и покачал головой:
— Извини, Дерри… Я хочу несколько минут побыть один…
— Конечно, сэр. — Дерри с тревогой взглянул на него.
Морган покинул погребальную процессию и прошел во дворцовый сад, соединенный с церковью. Незаметно пройдя по усыпанной гравием тропе, он подошел к тяжелым дубовым дверям часовни, где была похоронена его мать.
Он давно не был здесь — не вспомнить, как давно; в часовне было чисто и свежо, кто-то приподнял застекленное окно над саркофагом, и золотые солнечные лучи бросали всюду отблески, согревая алебастровое надгробие.
Это вызвало лучшие воспоминания — именно в это время дня когда-то любил приходить сюда Морган. Он вспомнил, как бывал здесь в детстве с Бронвин и Верой Мак-Лайн, как они клали цветы на могилу, помнил удивительные рассказы тетушки о леди Алисе де Корвин де Морган, и, как и теперь, он чувствовал, что мать не оставляла его, что она смотрит, как они с Бронвин играют в часовне и в саду.
Он вспоминал далекие дни, сидя в тишине и прохладе гробницы; мир снаружи, казалось, перестал существовать. Аларик лег на спину и лежал в цветных пятнах от преломленных витражными стеклами солнечных лучей и слушал собственное дыхание, шум листвы снаружи и тишину в своей душе. Воспоминание даже сейчас принесло ему покой. Внезапно он подумал: «Знает ли мать, что ее дочь лежит в могиле недалеко отсюда?»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
